Беспокойство
Перебираю вещи в очередном приступе ОКР. Терапевт сказал мне, что это не ОКР, а просто тревога, и я, в общем-то, с ним не спорю. Но до визита к нему я не знал, что со мной, и называл свое состояние ОКР, ведь должно же быть у всякого явления название? И вещь названная — есть вещь прирученная, разве не так? С другой стороны, имя должно быть верным, иначе толку от него никакого не будет. Имя должно быть настоящим. Так пускай — тревога, раз это правильно.
Я срезаю бирки у новых футболок одну за другой, придерживая короткие пластиковые хвостики, чтобы не отлетели и не потерялись, и аккуратно складываю их на подоконник. читать дальшеОдежда новая и уже мне не нужная. Я купил вчера ее импульсивно, подумав, что это поможет мне, но настроение осталось таким же паршивым. Что ж, по крайней мере, в этот раз организм дал мне сигнал, то скоро станет хуже. Жаль, не получилось ничего предотвратить. Траты не помогают. Ничего не помогает. Сегодня это дурное состояние сверху еще придавила тревога. И я вынужден отстригать старыми, в намертво застывших пятнах суперклея ножницами эти бирки. Те, которые с ценой, — ничего, простые. А притороченные к шву, с информацией о составе и режиме стирки — настоящее мучение. Я срезаю их за три миллиметра до шва, а потом беру бритву и осторожно, чтобы не поранить ткань, надрезаю бумагу в попытке избавиться от нее целиком и полностью. Потом я все брошу в стиральную машинку. Раньше не стирал только купленные вещи, а теперь приходится, иначе не отпустит.
В последний раз, когда меня так штормило, я никак не мог совладать с собой и нервно ходил по квартире, раскладывая все вещи под идеальными углами, поправляя полотенца и посуду, обувь и книги. Меня немного трясло, немного знобило. Хуже всего вело себя сердце: колотилось так, что стук его отдавался в глотке, и я из-за этого часто, поверхностно дышал, как собака с высунутым языком после бега. И тогда ты сказала, что больше не можешь все это терпеть.
Ты и не должна, ответил я.
Хотя думал, конечно же, совсем иначе.
Думал, что должен быть человек, который поймет меня и примет таким, какой я есть, и кто это, если не ты? Думал, что мы так долго вместе и так друг друга любим, что ты согласишься полюбить и мои странности тоже. Думал, что ты бросаешь меня в беде.
Но вслух я ничего не сказал, потому что, разумеется, я не вправе лишать тебя выбора.
И на следующий день ты ушла. Я вернулся с работы, а твои вещи пропали. Тебя нигде не было. Я перемывал посуду и старался дышать глубоко и ровно.
Сейчас тебя нет. Тревога толкает меня в спину и в грудь, не дает ступить ни шагу вперед, ни шагу назад, зажимает и держит. Я ползу к избавлению от нее, как та улитка по склону, и с каждой минутой убеждаюсь, что никогда не доползу. Избавления не будет. Тревога — такая же часть меня, как родинки и привычка дергать ногой, когда еду в метро, как цвет волос и рисунок радужки глаз. У всех есть странности, и так уж вышло, что моя странность довольно-таки выпуклая, ее не спрячешь.
Я хожу по кухне и собираю посуду в мойку. Одно полотенце висит на спинке стула неровно, обнажив изнаночную сторону, и я его поправляю, но тогда нарушаю идеальную прямую другого полотенца, и приходится перевешивать оба. В квартире все мне подчиняется, поэтому из дома я никуда не выйду. На шумной улице меня захватит и закружит хаос, и я с ума сойду. Кукушка съезжает потихоньку, надо ее беречь.
Это уже третий мой прогул работы за год. Опять звонил руководителю и, скорбно понижая голос, говорил, что заболел, но постараюсь оклематься за пару дней. Было бы гораздо легче, если бы я сообщил ему настоящую причину своего отсутствия, но не могу. Тревога клешнями сжимает мне горло. Не разрешает никому о себе рассказывать. Потому что никто не воспримет ее всерьез, и она, обиженная на окружающий мир, добьет меня, трансформируется в панику, в непрекращающуюся агонию.
Иногда я думаю: а что, если это навсегда? Что, если до самой старости я буду пропускать дни из жизни, потому что будет реветь в груди, потому что руки будут ходуном? Как я смогу жить вообще? Ты от меня уже ушла, так же от меня уйдет и любая другая. Да и кто согласится взять меня за руку и быть со мной, когда я странный и изломанный.
К вечеру я все-таки успокоился, смог сесть за ноутбук, около получаса работал. Потом вышел на лестничную клетку покурить. Опять подумал, что у Сашки рак, и с каждой затяжкой вкус сигареты становился все хуже. У Сашки, правда, лимфома, а не рак легкого, хотя он и дымил всю жизнь, по две пачки в день, бывало, уделывал. Но его это никогда не волновало. Он и сейчас не тревожится. После химии ему плохо, еле языком ворочает и не может ничего есть, но все равно уверен, что скоро поправится. Врачи, говорит, видят положительную динамику. Я радуюсь за него, хотя сам никакой динамики не вижу, вижу только, что друг мой угасает.
Все так и получается: ты ушла, Сашка уйдет, родители тоже уйдут, и останется только моя тревога. И поглотит меня.
Плохой год был, радость моя. Одни потери и плохие новости.
Может, следующий будет лучше.
Я затушил бычок в банке из-под кофе, посмотрел на свое отражение в грязном подъездном окне и вернулся домой.