читать дальше«У меня никогда не было — так», — подумал он. С такой молчаливой страстью, когда они с любовником не выставляли друг другу условия, а улавливали настроение и желания друг друга без слов. Он хотел, чтобы Максвелл снес его лавиной, и тот сделал это, подмял под собой, отдавшись желаниям. А Дориан — отдался ему, и хоть он был далек от мира искусства, он не сомневался, что этот акт любви — не просто механические движения, а что-то большее, столь же сакральное для Максвелла, как и полотно, которое он жаждал написать. Он увидел их словно со стороны; их тела — белое, с розовым румянцем, и смуглое, с золотым блеском — на смятых простынях в теплом свете солнца, дрожащие пылинки в его лучах, капли пота на спине и загривке Максвелла, свои голые пятки между его крупных стоп. И свои руки — вцепившиеся в предплечье Максвелла.
Он вдруг понял — как это, когда художник влюбляется в натурщика, влюбляется в свою музу и стремится поймать ее в каждом проявлении, завладеть ею на всех уровнях. Он услышал, как Максвелл шепчет что-то про красоту, про идеал, и движения его становятся все быстрее.
— Макс, — выдохнул Дориан. — Крепче.
И Максвелл угадал его невысказанную просьбу: он еще сильнее обнял Дориана, вжался лбом в изгиб его плеча, плотно прижался бедрами, едва совершая короткие, резкие движения. Он протиснул руку под тело Дориана, обхватил его член — и одного прикосновения хватило, чтобы Дориан, зажмурившись, кончил ему в руку, выломанный, на миг ослепший.
Максвелл дрогнул в последний раз, вбившись глубоко, и замер. Он упал, расслабленный, придавив собой Дориана. Под ним, как под каменным горячим одеялом, Дориан замер, пытаясь как можно дольше сохранить непривычное ему ощущение уюта.

читать дальше*

Дориан поморщился, глядя, как Максвелл хлебает растворимый кофе. Все его эмоции, даже это наигранное презрение, Максвелл уже любил. Следил за ним пристально, представляя, как будет писать его портреты. Зарисовывать его движения. Переносить на бумагу его руки, ноги, локти, колени, плечи, шею…
— Ты меня мысленно препарируешь? — лениво поинтересовался Дориан.
Надо же. В точку попал.
— Мысли читаешь.
— У тебя становится такой взгляд… словно куклу разглядываешь. Бррр.
Дориан передернул плечами. В глазах его сверкала насмешка.
Он, после душа, завернувшись в простыню, и вправду походил на божество. Максвелл больше не вспоминал, как и с кем было раньше. Все внимание свое сосредоточил — здесь и сейчас, на одном человеке. У него поселилась в сердце твердая уверенность, что с Дорианом будет все особенным, другим, важным. И никогда не прекратится. В пальцах звенела легкость, в разуме рождались сюжеты, грудь — нараспашку, до того хотелось любить и воспевать.
— Останься сегодня со мной, — попросил он.
Дориан прищурился, словно прикидывая, заслуживает ли Максвелл такой роскоши.
— И чем же мы займемся? — томно спросил он.
Искусством. Нет, не так. Слишком претенциозно. Разглядыванием альбомов. Нет, ему это едва ли интересно, Максвелл позже раскроет, какие картины толкнули его на этот несовременный путь художника. Любовью. Любовью — несомненно.
— Впрочем, — сказал Дориан, окатывая Максвелла волной взгляда, — не говори. Пусть будет сюрпризом.
— Значит, ты останешься.
Дориан улыбнулся хитрой лисьей усмешкой.

читать дальше*

Побежали дни. Время разделилось надвое: одна его часть, которая приходилась на учебу и дом, текла медленно, по капле, а вторая, которую Дориан проводил с Максвеллом, пролетала, как одно мгновение. Приходилось искать компромиссы. Компромиссом, как правило, оказывались пропущенные занятия и прогулянные лекции. В очередной раз заходя в академию, где преподавал Максвелл, Дориан ждал его возле закрытых дверей аудитории и разглядывал картины — произведения классиков, отпечатанные на качественной фотобумаге. Присев на подоконник, Дориан впервые в жизни пожалел, что не умеет рисовать. Он бы тоже хотел запечатлеть Максвелла, чтобы смотреть на его рукотворное изображение и представлять, что он сейчас рядом.
Дверь аудитории открылась. Вышли, переговариваясь, студенты — папки под мышками, грязные от карандаша ладони. Последним появился Максвелл. Сразу же заметив Дориана, он кивнул ему с улыбкой, приблизился и сел рядом.
— Разве не прекрасно? — сказал он, указывая на картины. — Я выбрал именно эти рядом с моим кабинетом, и знаешь, почему?
— Потому что ты подражаешь этому стилю? — хмыкнул Дориан и протянул Максвеллу наполовину выпитый стаканчик кофе.
— Как грубо, — укорил Максвелл. — Ты мог бы просто сказать, что Караваджо оказал на меня большое влияние, и это прозвучало бы почти уважительно.
Он с нежностью взглянул на картину, висевшую перед ним. А Дориан смотрел на Максвелла, смотрел, как тот пьет кофе, и испытывал глупую, вселенски глупую радость от того, что они всегда делят большую порцию кофе на двоих, и Дориан пьет первым, пока кофе горячий, а Максвелл, ничего не понимающий в хороших напитках, глотает его, как воду, уже остывшим. Это не имело никакого смысла, но Дориан все равно ощущал себя самым счастливым человеком в мире в такие моменты. Мимо прошли еще несколько студентов. Максвелл поморщился из-за того, что они ненадолго загородили картину.
— Ты влюблен в этого мальчика больше, чем в меня, — сказал Дориан и чуть толкнул Максвелла в бок локтем.
— Лучше подумай, как в него был влюблен художник, — ответил Максвелл. Он коротко глянул на Дориана и вновь уставился на картину. — Посмотри, как он красив. Его звали Марио, он стал первым натурщиком Караваджо, пока тот был нищ и неизвестен. Они вместе жили, вместе спали, ели, творили… Видишь, с какой любовью Караваджо изобразил его? Эти нежные губы… округлые плечи… глаза. Самое главное — взгляд. Нет никаких сомнений, что Марио любил его. Они были счастливы вместе.
— Но? Здесь требуется какое-то «но».
Дориан внимательнее присмотрелся к картине. Да, юноша симпатичный и, определенно, влюбленный.
— Но жизнь их развела, — пожал плечами Максвелл. — Марио уехал. Не знаю, почему. Женился. Но эта любовь — она так и не пропала. Он помог Караваджо бежать из тюрьмы спустя много лет и прятал его у себя. Представляешь, как счастлива была женушка Марио приютить преступника, за которым охотится стража? Как считаешь, сидели ли они друг напротив друга, вспоминая былое? Влекло ли их так, как прежде? Звенел ли воздух от напряжения, натянутого между ними? И… взгляни сюда, — указал Максвелл на другое полотно. — Голова Голиафа — это голова самого Караваджо, он написал самого себя. А Давид… Я знаю, что это другой натурщик, но все равно вижу в нем сходство с Марио. И мне приятно представлять, что он писал картину, думая о Марио. О жестокости в его лице, когда он уходил.
Дориан послушно взглянул на картину. Возможно, сходство с Марио присутствовало в этом надменном, юном Давиде, но не было в нем и десятой доли красоты юноши с натюрморта с корзиной фруктов. А лицо самого художника было растерянным, удивленным, и легко было представить, что таким убитым он и выглядел, когда любимый натурщик его покинул.
— Впрочем, — вполголоса добавил Максвелл, — Марио и сам писал. А жить с художником, понимая, что ему уготована великая роль в истории, когда ты сам будешь на ее задворках, мучительно.
— Как хорошо, что у меня нет творческих амбиций, — фыркнул Дориан.
— Но и я не великий художник, — заметил Максвелл. Он искоса посмотрел на Дориана, будто предупреждая, что не ждет утешительных комплиментов, хотя Дориан восхищался его талантом совершенно искренне. Особенно после того, как Максвелл закончил картину — Дориан на его диване, виноград и бутылка вина. И все детали пронизаны светом, особенно сам Дориан. Поразительно возвышенный, каким он никогда себя не считал.
— В таком случае, у нас история выйдет более веселой. Если только ты не попадешь в тюрьму, как твой Караваджо.
— Это навряд ли…
Дориан прижался плечом к Максвеллу, и тот обнял его.

Разумеется, у Максвелла не было ни таланта, ни новаторства Караваджо. В цифровой век живопись уходит на второй план, оставляя немного пространства для акционизма и инсталляций, но ведь история не о роли искусства в современном мире. История о другом.
Она о любви.
Она могла бы продолжаться, и читатель узнал бы, что Дориан спустя полгода вылетел из колледжа. «Меня отчислили», — потрясенно сказал он Максвеллу, а тот не нашелся, что ответить. Лишь подумал, что, видимо, так получилось из-за него — он забывал, что Дориан еще учится, и не интересовался, влетит ли ему за пропущенные пары и заваленные зачеты. Читатель узнал бы, что Дориан, вечное разочарование отца, назло ему ушел на год в армию по контракту, а Максвелл за это время не написал ни одной картины, не сделал ни единого наброска, только преподавал, механически объясняя студентам законы, по которым работает изобразительное искусство. Забегая далеко вперед, скажем, что преподавал он до конца жизни, понимая, что самое большее, что он может сделать для истории, — это подтолкнуть студента на создание великого произведения.
Но вернемся к ближайшим событиям. Когда Дориан вернулся, они едва не расстались. Больше не могли ни говорить друг с другом, ни заниматься любовью. Дориан смог заново открыться спустя несколько месяцев и рассказал, что не считает себя вправе быть счастливым после того, как убил человека. Он словно повзрослел на десять лет за год, проведенный на службе.
Но история о любви. И поэтому они справились, пережили этот кризис. Искусство было ни при чем, хотя Максвелл некстати замечал, что и художникам приходилось убивать — случайно или намеренно, и после этого они продолжали жить. Все продолжали жить и любить, потому что ничего другого не оставалось и не было ничего важнее.
Все это было потом.
А пока — они сидели, обнявшись, и еще не подозревали, что с ними случится. Лишь верили, что будут вместе.

КОНЕЦ

Господи, это так хорошо. И этот менторский тон в конце - не знаю, как по мне, так он делает всё завершённым, таким полным с этим взглядом на будущее и переменившимся Дорианом.
Проглотила залпом. Спасибо))

Pelageja, большое спасибо очень рад, что понравился) и что последние абзацы не показались странными

Я буду комментировать в процессе чтения
Как раз еду в метро и читаю и хихикаю, и улыбаюсь


Это несколько омрачало радость от трехчасового превозношения тела Дориана, но в остальном Дориан остался доволен.
Это настолько хорошо характеризует Дориана, что мысленно я запищала

Что ж, видимо, Максвелл все же не интересуется мужчинами, иначе — как он устоял перед Дорианом?
Действительно этого не может быть потому что не может быть никогда

— Постой. Вот так. Красиво. Очень красиво, — добавлял он тише, почти шепотом, и Дориан не понимал, что же именно такое красивое он делал — неужели просто дышал?

И дышишь, Дориан, ты тоже красиво!
Я сама как этот Максвелл, кстати. Словно заново влюбляюсь в Дориана

Вдруг захотелось спросить, какой он по счету натурщик, которого Максвелл с легкостью получает почти в первую же встречу,

Дориан ходячий пипец

Прочел вчера в три ночь и, боже, это было очень романтично, горячо и страстно, все, как я люблю!
Чудесный Максвелл, чудесный Дориан, и внезапно такой болючий эпилог. Интересное решение для эпилога - надо взять на вооружение
В целом от истории такое приятное тепло в груди и послевкусие как после большой чашки латте (я обожаю латте)

Хочется попросить тебя не останавливаться и продолжать писать

gerty_me,
И дышишь, Дориан, ты тоже красиво!
вот! ты меня понимаешь! даже дышит он красиво!

Дориан ходячий пипец
а что, меня одного напрягла скоропалительность их отношений?

я, кстати, тут понял, что Дориана люблю по дефолту, а вот каждый фик начинаю влюбляться в Инквизиторов, каждый раз новых)

спасибо большое, Герти

Хочется попросить тебя не останавливаться и продолжать писать
скорее, снова начинать писать а то я по-прежнему едва-едва могу что-то выродить