о Мире Полудня Стругацких, который никто, кроме меня, не читал, но я уже, в целом, привык кричать сам с собой. вот через недельку прочитаю свои посты - как будто чужие, как будто с кем-то пообщался!

несколько дней назад я подскочил и побежал подавать команде Стругацких на фб заявку на Юрковского в его роскошном красном с золотым халате. еще день назад хроника страданийя подскочил и написал драббл, потому что ну никак, никак не идет у меня из головы эта вселенная! причем даже больше дополуденные романы, не знаю, почему... от полуденного цикла я кричу и кричу, но вот так, чтобы прикоснуться к прекрасному и что-то написать, получилось только к дополуденке. и Юрковский! боги, как я люблю Юрковского! да, видимо, поэтому и прикипел больше к дополуденке, потому что Юрковский - мой любимый цвет, любимый размер, самый понятный мне персонаж. люблю его.

и вот что, я запощу сюда драббл, чтобы через неделю он мне стал чужим, и я его снова прочитал. и на случай, если ВДРУГ, ну правда, ВДРУГ кто-то прочитает "Страну багровых туч" и последующие книги, тут спойлерно.
600
На Юрковском был красный с золотом халат. Быкова подмывало спросить, удобно ли ему, но он сдерживался. Юрковский, явно ощущая себя хозяином положения, сидел на колченогом стуле, закинув ногу на ногу, и уложив локоть на спинку. Быков хотел предложить ему пересесть из чулана (и почему они говорят в чулане? и отчего здесь так светло, но так пыльно?) в комнату, однако не стал. Какая разница, где говорить. Возле ног Быкова стояла нетронутая бутылка коньяка.
— Мерзким же стариком ты был бы, — сказал Быков.
Юрковский вздернул подбородок.
— Обижаешь, Алексей.
— Мерзким, мерзким, — кивнул своим мыслям Быков. — Изводил бы родных… Машу…
— Кукушка, — презрительно кинул Юрковский. — Я с ней дел никаких уж много лет как не имею.
— Это неважно, Володя. К старости все мы тянемся к своим корням и ветвям. У тебя она одна из родни осталась, и ты бы с ней помирился. А едва она расслабилась, принялся бы ее доставать и со свету сживать.
— Никуда бы я не потянулся, — упрямо сказал Юрковский. — Не выдумывай.
— Значит, над студентами измывался бы…
— Я?! — оскорбился Юрковский. — Да за кого ты меня принимаешь…
— А кто зачетками кидался?
Юрковский гулко, довольно посмеялся.
— Должны же быть у человека какие-то радости.
Быков вздохнул. Юрковский был старым, обрюзглым, в волосах блестела седина, и при ярком, белом свете он казался еще старше, чем Быков его помнил. Быкову вдруг захотелось обнять друга, обнять крепко и попросить прощения за этот разговор, но Юрковский неожиданно вскинул на него наглый взгляд, и Быков, одернув себя, с трудом спросил, чтобы не размякнуть:
— Ладно ты… Я всегда ждал, что ты нечто подобное выкинешь… Но Михаила Антоновича зачем с собой утянул? А? Володя, зачем?
Юрковский мигнул. Взгляд его стал из уверенного оторопевшим.
— Как — «зачем»? — пробормотал он и откашлялся. Время тянул, чтобы вернуть себе самообладание. И у него это получилось в одно мгновение. — Никуда я его не утянул! Нужен тебе козел отпущения — ну так в этой комнате ты его не найдешь, Алексей. Михаил сам хотел посмотреть.
— Михаил моего приказа слушался и тебя вернуться уговаривал, — задумчиво сказал Быков.
Юрковский было сник, но тут же взъерепенился:
— Мишка получше тебя понимал, что происходит! Это неважно, — бросил Юрковский. — Ты мне лучше вот что скажи, Алексей: информацию вы забрали? Фотографии выловили из обломков? Ведь не зря мы?..
— Выловили, — хмуро сказал Быков. — Сволочь ты, Владимир. Эгоист. Мишка у тебя на поводу пошел, а ты наплевал на него! Наплевал на нас всех! На Гришу, на меня наплевал…
— Я вправе распоряжаться своей жизнью, и ты мне не указ, — дерзко ответил Юрковский.
Быков, обезумев, вскочил. Он задел бутылку коньяка ботинком, и она покатилась по полу.
— Дурак ты! Дурак! — закричал он, потрясая кулаками. Огромный, красный, жалкий. По лицу катились слезы. — Это не ты с женою Миши говорил! Не ты в глаза его детишкам смотрел! Меня они ненавидят, а не тебя! Не ты остался с мыслью, что друга не спас! Я каждый день… Каждый день думаю, что мог бы сделать! — обессилев, Быков рухнул на стул и спрятал лицо в ладонях. — Думаю, что должен был понять все раньше, полететь, спасти…
— А я и рацию сломал, — невпопад сказал Юрковский. Быков почувствовал на плече его большую, мертвенно-ледяную руку. — Ты прости меня, Алексей. Я по-другому не мог. Скверный старик бы из меня получился, прав ты…
Быков смотрел вниз, между своими пальцами. Юрковский был бос, и почему-то его стало очень жалко. Холодно ему, бедолаге…
— Прости. Алеша… Алексей…
Быков проснулся. В ушах еще стояло жалобное, тонкое «Алеша… Алексей…». Он переслушивал ту злосчастную запись много раз, но так и не понял, кто же его позвал в последнюю секунду жизни: Миша Крутиков или Володя Юрковский.
Сон пропал. Из окна тянуло холодом, и Быков закрыл его. Юрковский часто ему снился. То бранился, то презрительно кривил губы и называл «краснолицым», а иногда извинялся. Чаще, конечно, требовал извинений от самого Быкова… Миша вот не снился. Миша, добрый, хороший, ушел тихо, не беспокоил.
Быков смотрел в окно. Тяжко ему. Тяжко.