овсикинез

[die-trane]

для начала я должен сказать вот что: хороший фик, где фигурируют Андрюша Пирокинезис и Кирилл Овсянкин, имеет право называться пирянкиным, как что-то милое; плохой фик (как у меня) - овсикинезом, как какая-то неизлечимая болезнь.
разогнали с tsokotuhina сюжет, вспомнив, как Андрей в интервью говорил, что Овсянкин под маской очень красивый. сошлись во мнении, что Овсянкин достаточно ебанутый, чтобы отсосать загрустившему другу. моя мысль пошла не туда (неудивительно).
жалею ли я о чем-то? ну только о том, что фик вышел ниоч))0)00) положу его сюда, потому что даже не знаю, куда еще положить.

Поднять настроение и не только
персонажи: Кирилл Овсянкин\Андрей Пирокинезис, грусть по Федору Стэд.Ди
рейтинг: R
размер: 1.500 слов

Краем глаза Андрей замечает, как наблюдает за ним Кирилл. Не подливает больше в стакан, хотя виски осталось на самом донышке. Нет. Следит, как Андрей улегся и, положив гитару на грудь, перебивает струны в заунывном мотиве. Еще вчера хотелось разбить эту гитару о стену. И сейчас, если так задуматься, хочется сжать гриф и треснуть о стену посильнее, чтобы он спичкой переломился пополам. Андрей порывисто вдыхает. Раздражающе душно.
Словно что-то уловив, Кирилл кладет ладонь ему на ступни. Нелепое прикосновение, но Андрей не отдергивает ноги. Он неожиданно для себя признается:
— Я бы вломил ему.
— Кому? — спрашивает Кирилл, будто ответ не очевиден.
Андрей решительно откладывает гитару за диван и садится ближе к низкому столику, сбрасывая с ног поглаживания Кирилла. Тянется за бокалом и вливает в себя остатки алкоголя. Вкуса не чувствует, только на миг обжигает горло. Бутылка куда-то испарилась, хотя они ее только открыли. Гнев опаляет ресницы. Все вокруг против него. Андрей сжимает бокал изо всех сил, но стекло толстое, крепкое. И все же ему мерещится, будто осколки впиваются в мякоть ладони. Он вспоминает, что Кирилл все еще ждет ответа в повисшей тишине.
— Феде, — сквозь зубы выдыхает Андрей. Оглядывается, но бутылку не находит. Ожесточенно проговаривает: — Я бы втащил ему в его тупую голову. Язык бы вырвал. Ты вообще слышал, что он записал?
Он смотрит на Кирилла. Весь полыхает. Воздуха становится мало. А Кирилл — безмятежная гладь, словно и сейчас на нем маска, только не тигра, а маска лица.
— В клубешнике послэмить можно, — миролюбиво говорит Кирилл. — Ты не принимай близко к сердцу.
Андрей с грохотом ставит бокал на столик.
А как не принимать?
Если там все — про него. Насмешка над ним. Каждая строка — пощечина наотмашь. И надо в ответ уколоть, ударить в грудь, проломить ребра и сжать его черствое сердце, спросить — да как у тебя хватило наглости? Как хватило жестокости? Нет. Плевать. Скатертью дорожка. Андрей начинал свой путь без него, никто ему не нужен, хватает собственного кокона творчества и звучания, музыка и метафоры льются со всех сторон и сбивают с ног.
— Хорошо, что ушел, — говорит Андрей. — Творчество требует пустоты. С ним…
Он замолкает. Еще не так пьян, чтобы сболтнуть лишнее. Кирилл, подхватив бутылку из-под дивана, все-таки цедит на полпальца виски.
Вот причина, почему он ушел. Наверняка не единственная. Но самая очевидная. Вместо того, чтобы взять за руку и вытянуть, он бросил.
С ним не было одиночества. С ним была цельность, гармоничность, с ним можно было бесконечно тонуть в этом черном болоте, плетя из мрачных снов завораживающие узоры.
Позвонить ему — но вряд ли он ответит.
Написать — даже не прочитает, уже, наверное, везде добавил в черный список.
— С ним тебе было неплохо, — говорит Кирилл. — Но и без него же ты нормально выживал.
Выживал — верное слово. Злость еще не улеглась, но уже проклевывается под ней горечь потери, и почему-то банальные и пустые фразы Кирилла вытягивают ее из глубин души на поверхность лучше, чем смог бы психолог вкрадчивыми вопросами.
— Послушай, — говорит Кирилл. Ладонь его ложится на бедро, но отторжения не вызывает. Он глупо-тактильный. Злиться на это невозможно. — Могу понять, что ты чувствуешь. Но не хочу грузиться. Не сочти мой эгоизм за недостаток эмпатии. — Его теплая мягкая рука скользит выше, и Андрей немного теряется. Он смотрит Кириллу в глаза. — Что ты, по сути, теряешь?
— Много чего, — отвечает Андрей, но движение руки Кирилла выбивает все мысли. — Ты…
Он не понимает, как спросить. Ты чего делаешь? Ты за яйца меня решил потрогать? Что, блядь, происходит?
Последнее он все-таки произносит вслух, как только рука Кирилла ложится ему на член.
И это, как и все прикосновения Кирилла, не противно, просто странно.
— Хочу тебе отсосать, — буднично говорит Кирилл. — Чтобы немного настроение поднять.
— Ты сейчас другое поднимешь, — Андрей выдавливает смешок.
Шутки он не понял, но посмеяться-то, наверно, надо?
Кирилл же спокойно сползает с дивана на пол. Андрей, оцепенев, теряет дар речи. Ни звука не может выдавить из себя. Он тупо глядит на Кирилла. Послушно отводит в сторону ногу, чтобы Кириллу было удобнее устроиться между его коленей. И когда вжикает молния на джинсах, Андрей приходит в себя. Схватив запястье Кирилла, он спрашивает:
— Кирюх, ты рехнулся?
— А что такого? — удивляется Кирилл.
Пальцы Андрея соскальзывают с его руки, и Кирилл, оттянув резинку нижнего белья, наклоняется. Андрей машинально кладет ладонь на его русый затылок. Волосы мягкие, словно женские. В голове — пустота. Только не та, любимая, комфортная, а другая — оглушающая.
А какого ответа он, собственно, ждал?
Они с Федей с первой встречи знали, что Кирилл больной на голову. Из тех, кто снимет штаны среди незнакомых людей. Из тех, кто будет жрать просрочку. Из тех, кто возьмет в рот, решив, что другу грустно.
Волосы его так и ласкают ладонь, а дыхание — заставляет мурашки бежать по коже. Андрей, вынырнув из оцепенения, приподнимается, и Кирилл стаскивает с него джинсы вместе с бельем. Пушок на бедрах дыбом встает от прикосновения его пальцев. В голую задницу впиваются крошки с дивана, но обыденные ощущения уходят на второй план, как только Кирилл поднимает голову, и Андрей встречается с ним глазами.
— Так ты не против? — тихо спрашивает Кирилл.
Словно ответ Андрея что-то изменит.
Кирилл все смотрит на него, непривычно красивый в этом ракурсе. Ладони его распластались по бедрам, взгляд — внимательный. Он облизывает губы.
— Я… нет, продолжай, — полушепотом отвечает Андрей. Его все еще глушит дикость ситуации, словно он во сне, и думается: а может, я уже напился и упал без чувств, и вижу дурацкие сны, пока меня откачивает фельдшер “скорой”?
Но прикосновения — слишком реальные, чтобы быть иллюзией. Он соглашается на них, сам не зная, почему и зачем.
Пальцы Кирилла скользят по бедрами вверх — но уже не мешает одежда, и по всему телу словно ток проходит, перекручивается все внизу живота, и все двести двадцать вольт бьют в пах, контакты закоротило, того гляди — все вспыхнет. Кирилл, не замечая ничего, проводит языком и сразу же берет в рот. Еще не встал. Но в гладкой горячей глотке тяжелеет. Не выпуская члена, Кирилл сглатывает и мягко ведет губами обратно, смыкая их у самой головки в плотное кольцо.
Андрей дотрагивается до его щеки. Наконец-то прикосновения перестают казаться чем-то чуждым; трогать Кирилла — естественно и правильно. За скулы. За горящие уши. Запускать пальцы в отросшие волосы. Андрей, прикрыв глаза, откидывается на спинку дивана, и весь погружается в шумное дыхание Кирилла. В ощущения от его языка. Не хочется даже двигаться, только притягивать его — все ближе, все глубже. И он не противится, плавно насаживается ртом, порой только крепче вгоняет пальцы в бедра, словно предупреждая: хватит.
И Андрей отпускает его. Дает полную волю. Все быстрее. Быстрее. Кирилл обхватывает его член кулаком, на миг выпускает изо рта, чтобы отдышаться. Подбородок и губы его блестят от слюны. А по влажной плоти пальцы его ходят, как по отполированному поршню. Андрей из-под полуприкрытых век смотрит на него. Щеки покраснели, а глаза — будто поволокой застелило. Взгляд смазанный, как под наркотиками.
А что такого, слышит его голос Андрей в своей голове.
И резко наклоняется, берет в ладони лицо и целует, прикусывая губу. Руки сползают ниже, на шею, и сжимают сильнее, чем он когда-либо позволял себе с другими… Андрей снова откидывается назад, стирает пот со лба предплечьем. Дыхание Кирилла — по бедрам, по члену, и опять — шелковый рот. Щекочет электричеством все нервы, напрягаются все мышцы, и пульсирует — здесь, близко, вот почти… Андрей изгибается, приподнимая бедра, в последний миг пытаясь вбиться глубже. Его перекручивает, выламывает, липнет влажная майка к спине. А по животу ползет ласковое прикосновение. И он, выдохнув, расслабляется.
Сидит, прибитый к дивану, с закрытыми глазами. Ноги разъезжаются в стороны. Глубоко дышит, пока Кирилл осторожно подтягивает его штаны вверх. Ширинку не застегивает. Ладно. С этим уж обмякшие руки справятся… Слышит, как хлопает дверь в ванную комнату. Шумит вода.
Андрей не глядя нащупывает на столике бокал и выпивает его залпом, виски обжигает пищевод. И только тогда он находит в себе силы открыть глаза. Застегивается. Проводит пятерней по взмокшим волосам.
Из ванной появляется Кирилл. Как ни в чем не бывало, приоткрывает окно, садится рядом и лезет за сигаретой в пачку. Интересуется:
— Повеселил? — И, не нуждаясь в ответе, удовлетворенно кивает. Прикурив, протягивает сигарету.
Андрей принимает ее и затягивается. Да уж. Отвлек от путанных мыслей о Феде. Освободил от злости и обиды на несколько долгих минут.
— Ты же вроде по девкам, — говорит Андрей. Чуть горят щеки, а в остальном — нормально. Еще не пришибло осознанием, видимо.
— Я по всем и ни по кому, — туманно отвечает Овсянкин. — Просто ты красивый и грустный, вот и все. Захочу — повторю. Или не захочу.
Звучит так, словно тема минета по дружбе (или из жалости, до сих пор непонятно) исчерпана. Андрей кивает. Пустого раздражения и обиды в нем словно бы стало меньше.
Он вспоминает, что как-то раз его спросили на интервью, какой Овсянкин без маски.
А он, глумясь, отвечал: очень красивый, вы бы ослепли от его великолепия.
Украдкой поглядывая на Кирилла, Андрей думает: не соврал ведь.