Афазия Рэя

[die-trane]

на фикбуке
на прозе.ру

Афазия Рэя

Рэй написал мне спустя неделю после того, как я опубликовал свою статью по афазиям

...

. Заголовок «Речь больше никогда не станет сбиваться» на первой полосе номера газеты от 21 июля 1981 года звучал весьма броско; но вы, полагаю, знаете, как делаются репортажи про медицинские открытия. Открытия, кстати, и вовсе никакого не было, я просто изложил свое видение применения L-дофы в случае больных с избытками, а редактор этой газеты снабдил их своими комментариями и даже задал мне несколько вопросов, на которые я постарался ответить как можно более полно. Но откуда он взял эту идею для заглавия – мне до сих пор непонятно. Могу лишь сказать, что я подобного ни разу не заявлял.
Но новости делаются именно так. Я говорю, что решил начать исследование в области афазий, а в газете пишут, что я уже добился определенных успехов. Я говорю, что начал набирать клинический материал, а в газете пишут, что я принял несколько тысяч больных с уникальными случаями. Я говорю, что могу сделать кое-какие предположения, а в газете пишут огромными черными буквами на слегка сероватой бумаге о том, что я изобрел способ, чтобы победить болезнь раз и навсегда. Поэтому-то газеты я и не читаю.
Впрочем, как бы то ни было, статью мою опубликовали, в интервью нигде не переврали мои слова, и я был благодарен журналистам уже хотя бы за это. Когда я получил письмо Рэя, я мог бы удивиться, что он не позвонил мне, и порадоваться тому обстоятельству, что редакция газеты не выдает мой домашний номер телефона незнакомцам, но к тому времени сотни человек уже оборвали все провода. Телефон не прекращал звенеть, трубка едва ли не подпрыгивала от нетерпения, и моей жене даже пришлось выдернуть шнур из розетки, пожертвовав разговорами со своими подругами, поскольку звонки раздавались до глубокой ночи. Поначалу, конечно, мне было интересно, и мое терпение ещё не было на исходе; я отвечал и внимательно слушал то, что мне говорили.
Каждый, прочитав мою статью, начинал думать, что он болен. Люди возбужденно рассказывали мне в трубку, как однажды во время важной речи сбились или оговорились; как они вчера переврали слово, совсем этого не поняв; как они в школе страдали от невозможности ясно выразить мысли. Последний человек, которого я выслушал до конца, а не перебил, то и дело повышал голос, начиная говорить так быстро, что я едва поспевал за его мыслью. Я подумал, что он страдает синдромом Туретта, а потом решил, что он просто излишне эмоционален.
К слову, я какое-то время работал с тремя туреттиками и распрощался с ними за месяц до выхода статьи; после этого мне всюду мерещились больные этим синдромом. Я до сих пор постоянно задумываюсь, действительно ли один мой друг просто словоохотлив или же это проявления болезни. Когда я иду по улице и вижу странно ведущего себя человека, я сразу же пытаюсь прикинуть, не страдает ли он от синдрома Туретта. Если кто-то рядом со мной нервничает и то и дело дергает рукой или ногой, я напрягаюсь и начинаю подозревать, что это тик, характерный для синдрома.
Итак, как вы уже поняли, у меня не было недостатка в пациентах на тот момент, когда я получил письмо от незнакомца, назвавшегося Рэем. Повертев в руках грошовый конверт, я подумал, что этот человек решил не звонить лишь потому, что у него не было дома стационарного телефона, а воспользоваться телефонной будкой он отчего-то не захотел. Возможно, продолжил я свои размышления, открывая конверт и извлекая письмо, написанное на дешевой бумаге, он не смог сделать звонок из-за недостатка средств.
Почерк Рэя был ничем не примечателен, такие буквы может выводить кто угодно: женщина, мужчина, старик, юноша. В первых же строчках письма молодой человек, как я интуитивно догадался, сообщил свой возраст, сказал, что проживает со мной в одном городе, и как никто другой нуждается в помощи. Заинтересовавшись, я продолжил чтение. Рэй написал, что это не его настоящее имя, и так же он не указывает свою фамилию, но не уточнил причин. Я сразу же предположил, что имею дело либо с паранойяльным явлением, либо с психотиком или же с шизофреником. Рэй практически ничего не рассказал о себе, и лист бумаги едва ли был исписан наполовину. Молодой человек лишь утверждал, что я – определенно тот, кто может ему помочь, а затем сразу же попросил о встрече.
Всех, кто до этого звонил мне или писал письма, я направлял в клинику, в которой тружусь. Я или предлагал записаться в регистратуре к одному из врачей моего отделения, или же, если случай казался интересным, сразу направлял к себе. Но ни с одним пациентом я не встречался лично, с глазу на глаз, на нейтральной территории. Рэй же просил именно этого. Он снова не объяснял причин своего желания, но тон его письма стал почти что умоляющим. Он предложил мне встретиться через один день в сквере возле клиники, где обычно довольно-таки пустынно, но не описал, как будет выглядеть. На этом письмо заканчивалось, и под ним лишь стояла дата. Судя по всему, Рэй хорошо просчитал, сколько оно будет идти, если назначил встречу так, чтобы у меня остался один день в запасе на раздумья.
Однако так я думал только до вечера того дня, когда мне впервые в руки попал конверт. Когда какая-то мысль заставила меня снова посмотреть на него, я понял, что на бумаге не было ни почтовых штемпелей, ни марок. Это был просто конверт с письмом, подкинутый в мой почтовый ящик. Значит, этот таинственный Рэй был возле моего дома, и хорошо, если он не страдает синдромом навязчивых состояний или заболеваниями похуже.
После этого я сразу же позвонил в редакцию газеты и ультимативно потребовал их не давать никому мой домашний адрес, на что они ответили, что никогда подобным не занимались и не будут.
– Одно дело, – неспешно отвечал главный редактор, – дать номер телефона. И совсем другое – адрес. Не беспокойтесь, мы не будет выдавать подобные сведения. У вас что-то случилось?
– Нет, – торопливо ответил я и невежливо бросил трубку.
На следующий день я сомневался, стоит ли идти на эту встречу; во-первых, назначать конкретное время и конкретный день, не уточнив моих планов, было верхом наглости. Во-вторых, это была пятница, рабочий день, о чем, конечно же, Рэй должен был знать, и у меня в этот час могли быть неотложные дела, которые я даже при желании не смогу подвинуть. Но, закрадывалась мне в голову мысль, что будет, если я проигнорирую этого человека? Не станет ли он меня преследовать? И, несмотря на мое недовольство, я не мог не подумать: а что, если ему действительно очень нужна помощь, и только эта необходимость получить лечение толкает его на подобные действия?
Так или иначе, я решился встретиться с этим молодым человеком. Что-то заставляло меня думать, что ему не так уж много лет. Возможно, меня натолкнула на эту мысль его манера письма. Если бы я отправил кому-то просьбу о помощи, она бы звучала по-другому, и это неудивительно – в моем возрасте и при моих регалиях кандидата медицинских наук стыдно не уметь писать со всей учтивостью, какой только возможно.
Но я снова отвлекаюсь.
Итак, я пошел на поводу у некоего Рэя, на тот момент мне совершенно не знакомого, и в назначенный час отправился в парк. Я пришел туда заранее, сдвинув пациентов на более позднее время. Я вышел из клиники, сняв врачебный халат и убрав очки в верхний карман пиджака, взял в руки газету и, насвистывая, прогуливался по узким дорожкам. При всей моей внешней беспечности я внимательно оглядывал окружающих людей, цепко выделяя в каждом характерные черты. Я хотел узнать Рэя, понять, кто же из редких праздно шатающихся человек мой возможный пациент.
До нашей встречи оставалось пять минут, и я начал испытывать беспокойство. Я загляделся на нового пациента клиники, аутиста с добрым нравом. Мне нравился этот полноватый мужчина со слишком близко посаженными круглыми глазами; при недалеком уме он был замечательным человеком. Всегда любезен с медицинским персоналом и чуток к обитателям клиники, хотя его болезнь должна бы была отталкивать его ото всех проявлений общения. Я глядел на то, как он мастерит что-то из бумаги, сев на аккуратно подстриженный газон, и уже хотел подойти к нему, положить руку на плечо и поприветствовать, поинтересоваться, чем он занят, но меня прервали.
Сначала я услышал торопливые шаги, а потом чьи-то пальцы крепко схватили мой локоть, и я обернулся.
Передо мной стоял запыхавшийся человек, мужчина лет тридцати, и выглядел он неважно. Синяки под глазами и россыпь белых точек намекнули мне на проблемы с эндокринной системой, а подергивающаяся верхняя губа навела на мысли о легком нервном тике. Но у меня не было сомнений – это и есть Рэй. Признаться, я испытал некое удовлетворение, поняв, что мои догадки относительно возраста были верны.
– Здравствуй-те, – все еще не отдышавшись, сбивчиво произнес он. – Это вы можете помочь мне?
Тогда, помнится, меня возмутила его уверенность в том, что я смогу и, главное, захочу помочь. В мои должностные обязанности не входил прием пациентов на улицах, а так же я не должен был сопровождать их в клинику для записи на прием. Я беседовал с теми, кого присылали ко мне из регистратуры, предварительно ознакомившись с их историями болезней. Я уже давно как не был молоденьким с горящим сердцем доктором, готовым лечить даже тех, кто об этом не просит. И я был близок к тому, чтобы поставить настойчивого молодого человека на место, но кое-что меня остановило. Он продолжил говорить, и я решил, что этот клинический случай может принести пользу моим исследованиям.
– Я читал – шесть тысяч двести девять – вашу статью. И она – шесть – дала мне на-надежду, – заикнувшись, проговорил он, внимательно глядя на меня и даже не моргая. Губа его перестала подергиваться, а рука, так и сжимавшая мой локоть, расслабилась, словно Рэй ощутил, что я больше не собираюсь его отталкивать. – Цифры, эти цифры, они преследуют меня. Всегда одни и те же. Когда-два волнуюсь, они проскакивают в речи чаще.
…В тот день я не повел Рэя в клинику, решив, что это вызовет лишние вопросы у персонала. Я пригласил его в летнее кафе неподалеку, где все официанты знали меня и не стали бы нас тревожить понапрасну. Расположившись с Рэем в самом углу помещения возле окна, я проговорил с ним почти что час, расточительно расходуя время своего перерыва.
Рэй так и не назвал мне своего настоящего имени, его возраст мне тоже не удалось узнать. Он уверял, что не помнит ни настоящего имени, ни фамилии, ни года рождения. Продемонстрировав мне документы, он убедил меня в том, что они были у него в кармане вместе с ключами, на брелоке которых был написан адрес. Но фотография в паспорте принадлежала какому-то незнакомцу, а имя – Рэй – не вызывало в душе никаких откликов. Но, поскольку ему нужно было себя как-то называть, он решил, что Рэй – не самый худший вариант. Он вспомнил, что так звали популярного писателя, и выразил надежду, что как-то с ним связан, сказав, что его истории трогают порой едва ли не до слез. Как будто они описывают что-то знакомое.
На мой вопрос о том, откуда ему известен мой адрес и то, как я выгляжу, Рэй смущенно признался, что спросил имя замечательного доктора, давшего интересную статью, в регистратуре клиники, а найти после этого адрес стало плевым делом. Однако от предложения обратиться в клинику он отказался, затрясся головой, испуганно ответил, что он не сумасшедший.
В речь Рэя все время вклинивались числа. Порой это были четырехзначные цифры, порой простые. Один раз он назвал ноль. Я не мог рассмотреть системы в этих упоминаниях, и решил в следующий раз начать их записывать. Рэй рассказывал, что он помнит последние лет пять своей жизни, и раньше числа были длиннее. Ему ужасно мешало это жить, и он едва смог найти работу, не отпугнув милых молодых людей, что проводили собеседование. Меня тогда не насторожило это замечание, но гораздо позже, когда общее число наших встреч перевалило за сотню, я отметил определенную тенденцию.
Рэй приходил ко мне в течение полугода, и все эти месяцы я бился над разгадкой его заболевания.
Полагаю, если бы не числа, преследовавшие его, Рэй бы был замечательнейшим человеком. Он всегда с теплотой отзывался о людях, которые были добры к нему или равнодушны, и не держал обид. Если случалось, что кто-то оскорблял его, Рэй лишь на минуту расстраивался, но затем, вздохнув, говорил, что наверняка человек сделал это не со зла, и прощал его.
Он с восхищением рассказывал о людях, с которыми когда-то встречался, и описывал их как удивительнейших существ. Он оказался весьма любознательным. Обнаружив в моем кабинете учебники по нормальной анатомии человека, он едва ли не взмолился, чтобы я одолжил ему хотя бы одну книгу на вечер. С тех пор Рэй перечитал почти все, что нашел у меня, и восторгу его не было предела. Я предположил, что он мог быть врачом, но Рэй тут же замотал головой – это бы он точно помнил.
Ах, я опять увлекся.
У Рэя было две основных проблемы: числа и амнезия. Он схватывал все на лету, запоминал малейшие подробности, закрепляя за собой реноме человека с развитым интеллектом. Это показывали и все тесты, что я проводил, задерживаясь после работы лишь для того, чтобы провести побольше времени с Рэем.
Но, несмотря на чудесный, пытливый ум, Рэй не помнил ничего из своей жизни. Его память фиксировала лишь последние четыре года, а до того все было покрыто черной пеленой. Я предположил, что Рэй потерял память вследствие черепно-мозговой травмы, но он уверял меня, что, когда впервые себя осознал, обнаружив себя стоящим посреди людной улицы без единой мысли в голове, с его физическим состоянием все было в порядке. Ни единой царапины на теле. Его не преследовали головные боли, не было светобоязни, тошноты. Ни одного признака того, что с ним могло что-то случиться.
У меня порой опускались руки, потому что на Рэя не действовало ни мое лечение, ни чужое. Я пробовал устроить для него сеансы с психоаналитиками, но те оказались бессильны. Под гипнозом Рэй рассказывал лишь то, что я и так знал. Он проговаривал числа, и постепенно их становилось все больше. Они проскакивали в его речи все чаще, и в последний месяц встреч мы смогли найти их систему.
Рэй вел обратный отсчет.
Мы сопоставили с ним все, что знали, я поднял все свои записи. Выходило, что, когда он называл одиночные цифры, их следовало поставить последовательно, чтобы они составили единое число. К тому времени, как мы догадались до этого, Рэй досчитал уже до восьмисот, избавившись от тысяч.
В тот морозный день, когда мы пришли к этому выводу, он огорчился и непривычно долго молчал. Он сидел в кресле, обхватив себя за плечи руками, и о чем-то напряженно размышлял. Меня ждали другие пациенты, и я был вынужден попросить его подождать меня в холле или пойти домой, и он, кивнув, поднялся на ноги.
Он замер перед дверью, взявшись за ручку, и, словно на что-то решился, обернулся ко мне.
– Что будет, когда я досчитаю до нуля? Я излечусь? Или сойду с ума? Или вспомню что-то такое, о чем не должен был помнить?
Рэй напряженно смотрел на меня, а я не знал, что ему ответить.
Если причиной потери памяти и цифр была психологическая травма, то последствия могли стать какими угодно. Все мои исследования не выявили патологии в структуре мозга Рэя, однако и различные варианты лечения не приносили ни пользы, ни вреда. Словно что-то защищало организм Рэя от любой химии, не позволяя медикаментам всасываться в кровь и выполнять свою работу.
Это меня больше всего и озадачивало. Я предполагал, что это результат психосоматических реакций, и если я был прав, то в прошлом с Рэем, должно быть, случилось что-то невыносимо ужасное, если его разум контролировал нынешнее его состояние настолько сильно. Механизмы защиты хранили Рэя в обход сознательной деятельности, и я никогда с таким не сталкивался. Что-то удерживало меня от того, чтобы собрать врачебный консилиум. Я, подобно бессознательному Рэя, охранял его от этого мира. Возможно, дело было в том, что он доверился мне, одному лишь мне, и я не мог предать его, выставив его случай на всеобщее обозрение, словно он был шутом.
Я тогда так ничего и не смог ответить Рэю, и он ушел, не попрощавшись и не договорившись о следующей встрече. В мою душу закрался страх: я опасался, что Рэй, обидевшись и разочаровавшись в моих врачебных талантах, уйдет навсегда. Я и сам был своей работой недоволен: я оказался бессилен помочь человеку, которому помощь была необходима.
Порой у меня мелькали сомнения, я подозревал, что Рэй просто дурит мне голову, а лекарства выкидывает или продает, но я отбрасывал эти мысли прочь. Весь мой опыт говорил о том, что Рэй – самый честный человек среди всех, кого я только видел. На моей памяти он не соврал ни разу, избегая даже малейшей, бытовой лжи. Рэй поражал меня способностью к состраданию и сочувствию. В первый же месяц наших встреч он бросил свою работу, чтобы почаще бывать в клинике, и я добился того, чтобы ему выдавали хоть какую-то плату за то, что он делал.
По сути, Рэй занимался волонтерской работой, заботясь о пациентах, но разница между ним и остальными была в том, что он посвящал этому все свое свободное время. Люди вызывали у него радость, общение приносило ему настоящее счастье, и в его глазах не было унизительной жалости к больным, хотя она проскальзывала у очень многих.
В тот день я был рассеян, потому что все мои мысли были заняты одним вопросом: увижу ли я Рэя снова? Увижу ли его после того, как расписался в собственной некомпетентности?
Домой я собирался в самых расстроенных чувствах. И каково же было мое удивление и радость, когда я обнаружил Рэя на первом этаже клинике! Он смиренно дожидался меня, словно ничего и не произошло, и вызвался проводить меня до дома, чтобы еще немного поговорить. Наша прогулка заняла гораздо больше времени, нежели обычно, но я всегда терял счет минутам, общаясь с Рэем. Он рассказывал о своих сегодняшних приключениях, горделиво делился успехами больных слабоумием, и я с удовольствием его слушал, подумав было, что сегодняшний досадный инцидент забыт.
Но незадолго до прощания Рэй остановился, замолчал, как будто собираясь с духом. А потом, набрав в грудь воздуха, он заговорил:
– Если у меня было прошлое, то почему меня никто не ищет? Чьи документы у меня и в чьей квартире я живу? Где этот человек? Я пытался его найти, давно пытался, но у меня ничего не вышло. Словно и его не существовало. И почему я все время считаю? Что будет после нуля? Стану ли я существовать?
Я молчал. На меня в тот момент обрушилось осознание, что под добротой и спокойствием Рэя крылось ужасное одиночество, боль от невозможности найти себя, страх из-за мгновений, когда его голосовой аппарат захватывает что-то чужое, заставляя произносить цифры. Мне вспомнилась наша первая встреча, каким Рэй был запыхавшимся, испуганным и напряженным. И я понял, что, хоть его маска беспечности почти приросла к лицу, он несчастен. Он заслуживает куда большего, чем это существование.
Наверно, я бы так и молчал, обуреваемый эмоциями, если бы с губ Рэя не слетело тихое:
– Двадцать один.
Я вздрогнул от страха, ожидая продолжения. Но его не последовало.
Еще утром Рэй назвал восемьсот пять, а сейчас – уже двадцать один. Куда пропали все цифры, я не понимал. Но он бесцветным голосом пояснил, что с ним после сегодняшнего разговора что-то как будто произошло, как будто сработал детонатор, и он почти постоянно называл числа. Это мешало ему работать с людьми, но он не мог найти себе другого занятия – ему было слишком страшно оставаться одному.
– Но почему ты не пришел ко мне? – вскричал я, и Рэй даже отшатнулся, не ожидав от меня столь яркого проявления чувств.
Он отвел взгляд, засмотревшись на кружащие в свете фонаря снежинки, а потом, посмотрев на меня, вымолвил:
– Вы бы все равно ничем не смогли бы помочь. Спасибо вам… за все. Я чувствую, что-то приближается.
И он, развернувшись, побрел прочь.
Я стоял как вкопанный, прижатый к земле грузом вины.
Лишь когда прошло какое-то время после того, как Рэй скрылся из виду, я осознал, что ноги мои давно промокли, пальцы ничего не чувствуют от холода, а фонарь мерцает, едва ли освещая темноту вокруг. Часы пробили девять часов вечера, и я сомнамбулой зашел домой, простояв до этого столько времени в полуметре от своей двери.
Вечером мне было плохо. Я чувствовал, как ко мне подбирается простуда, жена благоразумно ушла в другую комнату, чтобы не досаждать. Я позвонил на работу и, сказавшись больным, оповестил, что не приду на этой неделе. Мне милостиво дали отпуск по болезни.
Я мог думать лишь о Рэе. Что произошло такого, что числа побежали столь быстро? Виноват ли в этом я? Конечно, виноват. Как врач, я должен был улыбнуться ему, дать надежду, сказать, что после нуля его ждет выздоровление, что память вернется. Но я молчал, заразившись от него стремлением к честности, совсем забыв про ложь во спасение. Быть может, если бы я солгал, то Рэй бы еще пробыл в радостном расположении духа еще какое-то время? Он не от мира сего. В этом мире врут, врут на каждом шагу, иначе не выжить.
Сегодня – я ощутил это как никогда ясно – он со мной попрощался. Попрощался со всей клиникой, со всеми пациентами. Он знал, что после нуля ничего хорошего не будет.
Меня пробила дрожь – то ли от осознания, то ли от зарождающейся болезни.
Превозмогая слабость, разливающуюся липким киселем по телу, я поднялся, торопливо начав одеваться. Я спешил, потому что у Рэя, как и у меня, осталось мало времени, и я не мог себе позволить остаться ему одному в столь важный для него момент. Кровь в жилах закипела, и на место тревоги пришла резистентность. Активировалась симпатическая система, отчаянным порывом позволяя мне совершить хоть один настоящий поступок.
Но когда я уже взялся за ручку двери, зазвонил телефон.
Потом я часто себя спрашивал – что дернуло меня взять трубку? Ведь время было позднее, и по ночам звонили лишь подруги жены. Ко всему прочему я торопился, я не должен был тратить драгоценные минуты на такие мелочи.
Однако я, не снимая уличной обуви, торопливо схватил телефонную трубку, напряженно вслушиваясь в тишину.
– Доктор, я все понял, – зазвучал радостный голос Рэя, и я подумал, что это снова напускное. – Чем ближе к нулю, тем понятнее. Спасибо вам за эти полгода. Они очень важны для меня. Вы позволили мне узнать о людях очень многое. Это сделало меня счастливым.
– Что происходит? – дрожащим голосом я прервал его. – Рэй, не совершай необдуманных…
– Я все понял, – настойчиво повторил он, прерывая меня. – Мне пора… домой. Спасибо за все.
Он замолк, а я наоборот затараторил в несвойственной мне манере, уговаривая его подождать еще немного. Я говорил, что сейчас приду, что он не должен оставаться в одиночестве, это опасно… Я говорил и говорил, но что-то удерживало меня на месте. Я не бросал трубку, хотя должен был бы уже быть на полпути к квартире Рэя. Однако я продолжал разговаривать с ним, удерживать его внимание, словно это сейчас было самым главным.
А потом он легко рассмеялся. Я почувствовал его улыбку так, как будто он стоял напротив меня. Почти увидел его ставшее беззаботным лицо и серьезные глаза.
– Доктор… Ноль.
В трубке что-то загудело, зашуршало ветром, и я не понимал, откуда могли взяться эти звуки. А потом все закончилось, и повисла тишина.
– Рэй? Рэй! Рэй, ответь мне! – умолял я, но на том конце провода уже никого не было.
Жена вышла из гостиной, заспано взглянув на меня, заволновалась, но я, махнув рукой, устремился прочь из дома.
До Рэя я тогда добрался быстро, как будто сам ветер подгонял меня, подталкивая в спину. Я взбежал на третий этаж. Дверь была открыта, и я без стука ворвался в его квартиру. Я уже и раньше тут был, но не замечал ничего, комната была непримечательна, все в ней было аккуратно и безлико.
Сейчас же стулья были перевернуты, лежали боком на полу, немногочисленные книги попадали с полок. Горшки с цветами упали, разбившись, лишь один стоял на подоконнике – декабрист с розово-красными цветками.
Я окликнул Рэя, но никто мне не отозвался. Наконец-то догадавшись включить свет, я с ужасом оглядел комнату. Все было разбросано не в порыве злости или отчаяния. Что-то разнесло вещи по разным углам, как будто вихрем. Посреди комнаты было выбеленное пятно, почти идеально ровный круг не слишком большого диаметра, может быть, около метра, и нечто, создавшее его, словно взрывной волной откинуло все, что оказалось рядом.
На ватных ногах я приблизился к этому месту. Опустился на одно колено, провел по выцветшей половой доске. Она была чуть теплой.
Рэя не было нигде.
Он не появился на следующий день, я искал его, но так и не нашел. А потом на меня навалилось неожиданно много работы, люди все как будто разом сошли с ума, и от пациентов не было отбоя.
И сейчас я думаю: а может, Рэй действительно вернулся домой? Может быть, он оказался здесь не просто так? И виной его амнезии стало что-то неизведанное. Может быть, он и вовсе не был человеком, где вы найдете такого доброго и честного землянина? Отсчет он вел до того момента, как сможет вернуться к себе, а людьми восхищался как объектом изучения. И кто-то забрал его домой, когда пришло время. Кто-то внеземной, таинственный и сильный, оставив взамен лишь свой след в квартире Рэя.
И мне хочется верить, что теперь он помнит себя, где бы он ни был, и что он счастлив.